«В 1943 г. Я была свидетелем расстрела еврейских семе, коммунистов, пленных в поселке Пашково. Немцы, полицаи вывозили их к противотанковому рву, обнесенному изгородью из шпал, где-то всего в полукилометре от нашего поселка.
Там сейчас стоит памятник. Трупы расстрелянных людей убийцы потом сжигали, чтобы освободить место для новых жертв. Мне тогда было 12 лет. Когда приезжал «черный ворон» вместе со старшей сестрой мы подползали к котловану. Сестра меня не пускала, боялась, а я вырывалась и убегала. Я думала «Вдруг кто-то остался в живых?» Мы слышали страшные вопли, плач детей. Особенно запомнился один пронзительный детский крик «Ой мамочка, ой Розочка!» Потом автоматные очереди, и все стихало до следующего приезда «Черного ворона». Убитых и раненых сваливали в яму, присыпали землей.


Расстрельная команда уединялась в здании гестапо. Там они напивались, а ночью жгли трупы. Трупы жгли, чтобы скрыть следы преступлений, чтобы скрыть, сколько людей погубили.
Это было уже после поражения фашистов под Сталинградом и Москвой.
От едкого сизоватого дыма и запаха горелого мяса мы дома просто задыхались. Есть мы тогда не могли.
На расстрел привозили заключенных из концлагеря и гетто. Акции, которым мы с сестрой были свидетелями, начались где-то в сентябре 1943 г. И продолжались месяца два почти каждый день. Знаю, что людей привозили из Чаус, и из Шклова. Расстрелы были и в начале войны, но тайно, скрытно. Евреям, заключенным концлагеря объявляли, что их перевозят на другое место. Они надевали лучшую одежду и брали с собой все самое ценное. Здесь их заставляли раздеться. Забирали одежду и обувь. Кожаные голенища от сапог отсылали в Германию. Даже зубы выбивали, чтобы снять золотые коронки.

Там же в Пашково, 14 октября 1943 г. Был сожжен мой отец. В тот день одному партизану удалось спастись. Он был ранен в плечо, потерял сознание и вместе с убитыми был брошен в котлован. Когда трупы начали жечь, мужчина от боли пришел в себя. Пьяные гестаповцы его не заметили. Перед расстрелом, убийцы даже сняли с него одежду и сапоги и оставили в нижнем белье.

Однажды днем мы с сестрой по картофельному полю пробрались к месту расстрелов.
Сестра меня удерживала, но я вырвалась прибежала к яме. Я увидела на земле детскую бутылочку с молоком и соской. Земля еще шевелилась. Мне показалось, что что-то возле меня так пролетело, «фью». Я подумала что это душа отца и упала в обморок. Ко рву не подходила. Рядом с траншеей был военный городок. Я зашла в здание солдатской столовой. У меня не было страха за свою жизнь, не понимала тогда, что если бы меня заметили, то обязательно бы убили как свидетельницу. На полу валялось множество серых книжечек. Я сразу не поняла, что это паспорта убитых людей.

Тысячи паспортов. Я подняла и посмотрела несколько. В основном мне попадались документы евреев из Шклова. В большой соседней комнате весь пол был устлан отрезанными от новых хромовых сапог колодками, подошвами. Это было жутко. Я остолбенела и думала «Люди ли те, кто сделал это?»
В 60-х годах на суде в последнем слова Райх, немецкий офицер, родом с Поволжья, который допрашивал мю сестру в гестапо, все признал, но просил, что бы месть не распространялась на его сыновей, что бы дети не отвечали за его преступления. Но ведь наши дети отвечали! Их убивали, сжигали.
Убийцу приговорили к расстрелу.

Из книги «История Могилевского Еврейства»

Написал - kykla